Скиф только сейчас заметил, каким нарядным выдался этот декабрьский денек.

Из динамиков на столбах гремели бравурные марши всех лейб-гвардии царских полков, "Прощание славянки", песни военных лет.

Сегодня зимний парк напоминал странный карнавал. Гордо высились над толпой на конях кубанские казаки в каракулевых кубанках, папахах и бурках, донцы в синеватых шинелях, уральцы и сибиряки в кожухах и косматых папахах. – В пешем строю терли на морозе уши престарелые белогвардейские поручики в фуражках под башлыками.

Явно сторонились беляков национал-социалисты в кожаных куртках под портупеей и классических немецких пилотках с отворотами. На рукавах у них были красные повязки со стилизованной под древнеславянскую свастикой. Над ними реяло красное полотнище с тем же знаком посередине.

Другое красное знамя, с серпом и молотом, держали над своим отрядом красногвардейцы, тоже в кожаных куртках, правда без портупей, кепках-тельманках и кепках-ленинках, тоже в красных повязках, с алыми бантами на груди. Но больше всех было отставных пограничников и десантников-афганцев. Все были без оружия, только казаки всех мастей бряцали опереточными шашками и шпорами.

Скиф предположил, что затевается какое-то опереточное действо с участием военно-исторических клубов разных эпох.

– Скиф? С того света!

Блондинистый, с холодными голубыми глазами штурмовик, каким и подобает быть стопроцентному арийцу, помахал ему пилоткой со свастикой.

– Кобидзе? – недоверчиво спросил Скиф, вглядываясь в бывшего вертолетчика-афганца.

– Узнал, чертяка, боевого друга… Меня тогда в Афгане после твоего лихого вылета тоже чуть не посадили, но чудом выкрутился.

Кобидзе наступал на него с вопросами по-кавказски пылко, оттесняя с вычищенной дорожки на глубокий, по колено, снег.

– Погоди, не тараторь. Я первый день в Москве, и голова от ваших перемен кругом идет.

– Давно на воле?

– Смотря что считать волей, а что свободой. Ну, допустим – четвертый день.

– Все – ты мой гость! Живешь у меня.

– Извини, Кобидзе, у меня один адресок есть.

– Женщина?

– Угу…

– Заочница по лагерной перелиске? Представляю себе – в девах состарилась и клюнула на выпущенного зека? Ладно, после лагеря баба – святое дело, но через неделю я вытащу тебя из-под бабьего подола.

Ты, наверное, уже и стрелять разучился?

– Да как тебе сказать, – слукавил Скиф.

– Не горюй, у нашего батальона сегодня полевая подготовка. Вот тебе моя визитка. По ней тебя хоть на тайную вечерю пропустят! Пропуск как в рейхсканцелярии.

Скиф пристально вгляделся в причудливую свастику на визитке.

– Скажи, Кобидзе, ты это серьезно или игра такая?.. "Радикальное движение за новый русский порядок"… Ты ведь нерусский.

– Обижаешь, дорогой, это я не русский? Русский – всякий, кто любит Россию. Я русский по языку, культуре и религии. А теперь пошли, скоро начинается митинг.

На трибуне толпились генералы в потертых шинелях и побитых молью папахах. Полковников было поменьше. Попадались среди них и переодетые штатские в смешных куцых пальтишках новой русской армии, подполковники и майоры запаса – политики из третьего эшелона власти.

Все разглагольствовали о гражданской ответственности за судьбы родины. Призывали каждого к покаянию за развал отечества.

– Уж я-то ничего не разваливал, господа хорошие, – пробурчал Скиф. – На наших же костях снова хотите сесть нам на шею и нами же погонять.

– Не бубни, дорогой, – одернул его Кобидзе. – Это ж депутаты Госдумы!

Глядя на трясущиеся щеки ораторов, на их трусоватые глазки, Скиф вновь пожалел, что попал в этот музей доисторических мумий.

Потом была поездка на автобусах в центр военной подготовки. Располневшие на гражданке бравые парни в камуфляже лихо "махались" с условным противником. Скиф всего неделю тому назад видел такие представления в натуре, потому местная художественная самодеятельность показалась ему слишком пресной.

В Москву вернулись вечером и всей гурьбой завернули в какой-то подвальчик. Столы уже были накрыты. Официанты в русских косоворотках раскладывали по столам расписные деревянные ложки. Музыканты в таких же косоворотках наяривали кабацкие песенки: "Девочка Надя", "Бублички", "У самовара – я и моя Маша". Кобидзе распоряжался здесь как хозяин.

– А я и есть хозяин, – объяснил он Скифу. – "Блок нацединства" купил кабачок у одного еврея, который слинял в Израиль. Думали назвать его "Мюнхенский гаштетт", да префектура не позволила.

– Префектура, – хмыкнул Скиф. – А констеблей, нукеров или мандаринов еще не завели реформаторы?

– В Ленинграде.., то есть в Питере, городовые держиморды ходят.

– Тогда скоро Ельцина коронуют…

События давних лет, которые так живо стояли в памяти Скифа, у его старых приятелей давно поблекли.

Тут почти все – от монархистов до фашистов – прошли через Чечню. Первое в истории национальное унижение, изгнание русских из насиженных мест за Сунженской линией, потеря построенного и населенного русскими Грозного кровавым рубцом проходила по их памяти. Скиф мог их понять. Он своими глазами видел, как была распластана Югославия, стравлены на резню братьев ее народы. Было и в этих русских солдатах, собравшихся в кабачке, что-то униженное, затравленное. Разговора не получилось. Потому что каждому очень скоро надоедает врать, а горькую правду в глаза говорить ох как не хотелось…

– Славяне, можно к вам присоединиться? – Длиннющий казак в донской форме, бренча шашкой, подошел к их столику с бутылкой водки и миской пельменей. – Задолбали братцы-казаки своей политикой, пожрать спокойно не дадут.

Он опустился за стол рядом со Скифом и принялся ловко закидывать в себя пельмени. Ел много и жадно.

Как большинство очень худых людей, он, наверное, мечтал когда-нибудь солидно поправиться. Как и все очень худые и очень высокие люди, он сильно горбился, втягивая голову в плечи, но все равно издалека был похож на жердь. Черные отвислые усы под длинным крючковатым носом делали его лицо тоже сильно вытянутым.